Блаженное наследство (Слово о Льве Ильиче Уманском)

В декабре 1997 года в Костроме состоялась научная конференция, посвященная творчеству Льва Ильича Уманского, известного психолога и педагога. На ней были представлены десятки докладов ученых из Костромы, Курска, Москвы, Ярославля и других научных центров России и “ближнего зарубежья”... Уже сам факт “персональной” конференции говорит о многом: если через полтора десятилетия после смерти ученого собираются коллеги, ученики, друзья, сподвижники, научные оппоненты не только затем, чтобы поделиться воспоминаниями, но и для обсуждения судьбы идей Л.И. Уманского, его вклада в современную психологическую и педагогическую науку, наметить перспективы дальнейшего развития концепции, то становится ясно — научная биография состоялась в полной мере, а школа Уманского живет. И вместе с тем уже принадлежит истории.

История, даже недавняя, описывается, реконструируется людьми. Людям свойственно, как это убедительно показали исследования психоаналитиков, использовать механизмы психологической защиты, реконструировать реальные события в воспоминании. В результате оказывается, что воспоминания (даже ясные и отчетливые) характеризуют не только и, может быть, не столько реальные факты, сколько самого воспоминателя. Стоит ли удивляться, что представления о прошлом разных людей подчас настолько непохожи, что порождают мысли об умысле. Конечно, психологам хорошо известно, что никакого сознательного умысла быть не может: порядочные люди так просто не поступают. Виной всему аберрации или чисто исторические, или чисто психологические, или смешанные...

Впрочем, лучше обратимся к объективным наблюдениям, касающимся истории психологии в СССР. “Тогда, в 1985 г., над пустынными психологическими пространствами возвышались несколько академических крепостей (то были главным образом столичные психологические институты и факультеты психологии), кое-где виднелись ведомственные бастионы (психологические лаборатории в “ящиках”, больницах, МВД, образовательных учреждениях, и самый многочисленный их вид — кафедры психологии провинциальных педвузов), большей частью находившиеся в вассальном теоретическом положении у одной из крепостей, а ручейки вольной психологической практики с высоты птичьего полета почти не были видны” [3. C. 25]. В этом ярком описании много верного: можно даже сказать, что нарисована точная картина — вид с высоты птичьего полета, открывающийся из высокого окна высокой крепостной башни. Действительно, если есть феодалы — хозяева крепости, то, конечно же, должны быть и вассалы. Оставим феодалов, у них своя судьба, во многом трагичная. Обратимся лучше к тем “провинциальным педвузам”, которые не были в “вассальном теоретическом положении у одной из крепостей”. Такие на самом деле были: автору настоящих строк известны примеры — Ярославль (Ярославский педагогический институт, а затем и Ярославский государственный университет), Курский и Костромской педагогические институты... Список легко может быть продолжен. Оказывается, их вовсе не так мало, провинциальных вузов с психологически “необщим” выражением лица. Ярославская психология, находясь (топологически) между московской и ленинградской школами, тем не менее сохранила самобытность и нашла собственный путь, не вступая в упоминавшееся выше “неинтересное” “теоретическое положение”. В Курском и Костромском педагогических институтах “протекала” научная и преподавательская деятельность Льва Ильича Уманского — героя настоящей статьи.

Давно известно, что работы ученого могут квалифицироваться и оцениваться существенно по-разному. Если за основу принимается конкретное содержание выполненных исследований, так называемая “тематика”, то кого-то с достаточным основанием можно причислить к педагогическим, медицинским, инженерным или социальным психологам. Разумеется, это верно, хотя и, очевидно, неполно. По этому критерию Лев Ильич Уманский (1921-1983) — известный социальный психолог, много сделавший для возрождения в СССР этой замечательной отрасли психологической науки. Вместе с тем, возможен и другой подход, при котором в первую очередь оценивается, на решение какой “метапроблемы” был нацелен тот или иной ученый. Жизнь свидетельствует, что психолог с большой буквы (при этом принципиально неважно, громкое или просто авторитетное научное имя он имел при жизни) всегда имеет некую “сверхзадачу”, которая направляет его научную судьбу. Иногда даже создается впечатление, что конкретная тематика уже не имеет значения: судьбу обмануть трудно. Если принимать во внимание упомянутую выше шкалу сверхзадач, то, по моему мнению, в научной биографии Л.И.Уманского главной была проблема, которую можно сформулировать так: “психология и жизнь” (или, что точнее, “психология: наука и жизнь”). Нацеленность на решение именно этой проблемы можно подтвердить многими фактами: укажу лишь на особенность научной деятельности Уманского (что, кстати, засвидетельствовано многими коллегами, лично знавшими Льва Ильича) — стремление непременно внедрить результаты исследования в жизнь. Коллеги Л.И.Уманского, проработавшие с ним много лет, рассказывали автору настоящих строк, что первый вопрос, который возникал у ученого: а как это можно использовать на практике? Разумеется, это же можно увидеть и в постановке исследовательских задач, и в способах решения научных проблем... В этом отношении Л.И.Уманский, как представляется, оказался наследником и продолжателем традиции, которую развивал его непосредственный учитель в области научной психологии — замечательный советский психолог Борис Михайлович Теплов. Л.И.Уманский вслед за Б.М.Тепловым выступил сторонником разработки такой психологической науки, которой можно было бы действительно пользоваться на практике. Теперь бы сказали, что он был за практическую психологию. Здесь стоит подчеркнуть важность определения “научная”, потому что сейчас, когда за практическую психологию легко выдается любое шарлатанство, критерий научности имеет решающее значение. Отмечу, что такая устремленность роднит позицию Л.И.Уманского с установками ярославской психологической школы, которая также разрабатывала научные подходы к решению практических проблем...

Психология — совершенно особая, уникальная наука. Это известно давно — еще создатель научной психологии Вильгельм-Макс Вундт подчеркивал ее особое положение: “Психология занимает среднее место между естественными и гуманитарными науками” [40. С. 4]. Эта принципиальная невозможность сведения психологии либо к естественному, либо к гуманитарному канону, парадигме (парадокс, но с упорством, достойным лучшего применения, психологи разных поколений пытались это сведение осуществить, несмотря на многие предостережения) в частности означает, что в области психологического знания особенно велика роль взаимоотношений между учителями и непосредственными учениками. Если методология естественнонаучная или, напротив, гуманитарная достаточно хорошо разработаны, в том числе и на философском уровне (см., например, так называемую “философию науки” или “герменевтику”), то, к сожалению, о психологической методологии этого сказать нельзя. Поэтому в психологии количество “степеней свободы” для начинающего исследователя, только вступающего в науку, явно выше, чем в других предметных областях научного знания. Действительно, реальная психологическая методология во многих случаях усваивается не из текстов книг, написанных учителями, а, скорее, из неформального общения. Как проницательно заметил известный американский социолог Райт Миллз: “Истинное понимание метода и теории можно почерпнуть лишь из беседы опытного поисковика с новичком, рассказывающего, что и как он делает в действительности” [7. С. 107]. Возможно, другой путь достижения “истинного понимания” состоит в проведении специального исследования, направленного на то, чтобы обнаружить, что, как и почему делает этот поисковик. К сожалению, пока это (в психологии) в должной степени еще не сделано. Более того, психология, как иногда представляется, остерегается заниматься подобными вещами. Еще И.Гербарт в 1816 году призывал психологию “не заметать пути своего исследования, но открывать его” [5. С. 103]. Однако делается это редко. Даже научное творчество в психологической области в значительной степени остается terra incognita, хотя творчество — и научное, и художественное — традиционная проблема психологической науки. Но это — к слову... Автор настоящих строк не раз слышал от своих старших коллег проникновенные рассказы о своих учителях, об их решающей роли в формировании профессионального самосознания. Мне кажется, что психология, которая так много усилий затратила на исследование “передачи аттитюдов”, тем не менее недооценивает роль трансляции “профессионального опыта” в собственной предметной области. Может быть поэтому психология представляется куда более субъективной наукой по сравнению с другими: на психологическую концепцию индивидуальность автора накладывает более сильный отпечаток, чем, скажем, это имеет место в области “действительно естественных наук”. “Субъективный образ мира” субъективен максимально, когда относится непосредственно к субъективному, становясь “субъективным образом субъективного мира”. Как пишет в только что вышедшей книге “Социальная психология: феномен и наука” коллега Льва Ильича Уманского известный ярославский социальный психолог Виктор Васильевич Новиков, психология принципиально субъективна: “... автор совершенно отчетливо представляет свою безусловную ответственность перед читателем за тот субъективизм, которым пронизана данная книга. И не пытается, тем не менее, этот субъективизм завуалировать. Подобное занятие, в принципе, бессмысленно. Как говорил один из величайших мыслителей человечества... “объективность субъективных мнений объективно предопределена” [10. С. 7].

Но вернемся к тому, что Л.И.Уманский, как известно, был аспирантом Б.М.Теплова. По моему мнению, возможно проследить, как Л.И.Уманский оказался “причастен” к решению одной из центральных проблем мировой психологической науки, проблемы, ставшей актуальной еще на заре научной психологии и не разрешенной до сих пор. Более того, можно сказать, что в настоящее время эта проблема стала одной из главных, первоочередных в нашей науке [6]. При этом Лев Ильич оказался последователем не только Б.М.Теплова, своего непосредственного учителя, но и Макса Вертгеймера — известного гештальтиста, одного из наиболее ярких психологов двадцатого столетия, научного авторитета, во многом определившего пути психологии в уходящем столетии.

Лев Ильич Уманский родился 29 октября 1921 года в г. Курске. В 1940-1945 гг. проходил службу в армии, был участником Великой Отечественной войны. После окончания войны он поступает в Курский педагогический институт, с которым в течение долгих лет будет связана его судьба. В 1955 году Л.И. Уманский защищает кандидатскую диссертацию “Опыт исследования индивидуально-типологических особенностей детей старшего дошкольного возраста”, затем продолжает работу в Курском педагогическом институте, становится заведующим кафедрой психологии. В 1969 году он защищает докторскую диссертацию “Психология организаторских способностей”. В начале семидесятых Л. И. Уманский переезжает в Кострому, где работает в качестве заведующего кафедрой психологии Костромского государственного педагогического института. Годы, проведенные в Костроме, были плодотворны: опубликованы книги “Психология организаторской деятельности школьников” (1980), “Организатор и организаторская деятельность” (1975, в соавторстве с И.С.Мангутовым), “Психология и педагогика работы комсорга” (1972, 1975, в соавторстве с А.Н.Лутошкиным) и др. Ушел из жизни Лев Ильич Уманский 13 июля 1983 года.

Макс Вертгеймер, основатель гештальтпсихологии, начинал свою психологическую карьеру в Вюрцбургском психологическом институте. Вюрцбургская школа, известная своими экспериментальными исследованиями по психологии мышления, в некоторых отношениях была наследницей психологии Вильгельма Вундта, в других вступала в острую полемику с “отцом научной психологии”. Докторская диссертация Макса Вертгеймера, выполненная в Вюрцбурге (одним из испытуемых в экспериментах Вертгеймера был сам Освальд Кюльпе — признанный лидер Вюрцбургской школы), была посвящена изучению возможностей ассоциативного эксперимента, предложенного знаменитым швейцарцем Карлом Юнгом. Вертгеймер мечтал реформировать психологию: пороки вундтовской науки были очевидны, программа вюрцбуржцев была ограниченна и непоследовательна. А сама психология была безжизненна, парила в “стратосфере абстрактных идей”, как выразился в своих Тевистокских лекциях Карл Густав Юнг. М.Вертгеймера привлекало другое. Вот характеристика традиционной психологии: “От событий жизни идут к науке, ищут в ней разъяснения сущности происходящего, погружения, проникновения в нее. При этом, правда, находят многочисленные поучения, сведения, указания на связи, но все же чувствуют себя после этого беднее, чем раньше” (цит. по [13. С. 117] ). Желающего получить помощь “от научной психологии” ожидает жестокое разочарование: “Справимся же, что говорят по этому вопросу психология, учебники педагогики и педагогической психологии. Я рекомендую вам действительно проделать это и именно с такой точки зрения. Вы ужаснетесь бедности, сухости, нежизненности и совершенной несущественности того, что там говорится” (цит. по [13, С.117]). Борис Михайлович Теплов был абсолютно прав, когда писал о Максе Вертгеймере: “Через все труды Вертгеймера красной нитью проходит одна центральная тенденция: от мертвой, сухой, абстрактной, формалистической психологии университетских кафедр и лабораторий к конкретной “жизненной” психологии, к “естественному способу мышления жизненно ощущающего человека”... С разных сторон, снова и снова, пытается он охватить научным исследованием всю полноту конкретной жизни, уловить действительное своеобразие психических процессов в том виде, как они протекают в “реальной жизни”. Уже в первых работах эта тенденция выявлена очень сильно: утонченные психологические приемы следователя Порфирия Петровича в “Преступлении и наказании” являются образцом для построения лабораторного эксперимента, делаются попытки создать театрализованный эксперимент. В дальнейшем эта тенденция углубляется, направляясь уже не только на методику эксперимента, но и на методы анализа материала, и в конце концов приводит к созданию... гештальтпсихологии. Пусть этот результат будет признан нами абсолютно не соответствующим заданию. Сейчас нам важно лишь отметить, что субъективно путь Вертгеймера был именно таков” [13. С. 117].

Б. М. Теплов и М. Вертгеймер, бесспорно, могут быть отнесены к числу выдающихся психологов двадцатого столетия. Оба внесли значительный вклад в становление научной психологии, обогатили мировую психологическую науку новыми подходами, были авторами фундаментальных теорий. Вместе с тем представляется, что между ними существует куда более глубокое сходство, чем принято считать. Можно полагать, что в первую очередь сходство состоит в принципиальной близости позиций по вопросу, значимому для любой научной психологии, — по вопросу об отношении психологической теории к практике, к жизни: “Психология должна изучать “жизненное” и при этом оставаться подлинной наукой” [13. С. 117]. На мой взгляд, эта “центральная тенденция творчества” Вертгеймера является основной и для Б.М.Теплова. Как известно, Б.М.Тепловым была написана большая статья о М.Вертгеймере [13]. По-видимому, эта статья может датироваться 1935 годом. Опубликована она была лишь в 1981 году. Высокие оценки, содержащиеся в этом тепловском тексте, свидетельствуют об особом отношении автора к М.Вертгеймеру: “Умнейший и талантливейший ученый, создавший самую влиятельную — для определенной эпохи — психологическую теорию, придумавший буквально все основные идеи ее...” [13. С. 131]. Оборвем цитату: к ее продолжению нам еще предстоит вернуться. Бросается в глаза удивительный “параллелизм” в творчестве выдающихся психологов. Оба отдали дань исследованиям восприятия. И Вертгеймер и Теплов были “первопроходцами” в исследовании проблем практического мышления (первый в начале века, отказавшись от традиционных методик вюрцбургской школы, проводит исследование о числах и числовых образах у примитивных народов, второй, как известно, положил начало исследованиям мышления в конкретной деятельности, что привело к формированию самостоятельного направления в отечественной психологии мышления). И Вертгеймер и Теплов пытались создать (естественно, разными путями и различными средствами) строгую научную теорию, направленную, в конечном счете, против психологии, порожденной картезианским дуализмом. Если в конце жизни Вертгеймер обратился к исследованию социальных проблем и проблем личности (теория этики, проблемы демократии, человеческое достоинство), то Теплов занимался психофизиологией индивидуальных различий человека. Рискну предположить: если бы “оттепель” наступила немного раньше, Борис Михайлович Теплов, вероятно, также заинтересовался бы социально-психологическими феноменами. Но, как заметил когда-то Александр Моисеевич Пятигорский, был “не сезон”. К этому можно было бы добавить, что оба психолога имели музыкальное образование, увлекались музыкой, оба опубликовали работы по психологии музыки. Оба ценили художественную литературу как образец жизненной психологии, оба использовали фрагменты литературных произведений в собственных психологических исследованиях. Можно увидеть и другие черты сходства: похож “научный стиль” — те характеристики, которые Теплов обнаруживает у Вертгеймера (тщательная продуманность применяемых методов, безусловная доказательность, чрезвычайная добросовестность и т.д.), в полной мере могут быть отнесены и к нему. Наконец, оба психолога были людьми широкой образованности и культуры. Можно предположить, что М.Вертгеймер (1880-1943) как представитель старшего поколения был для Б.М.Теплова (1896-1965) примером психолога, обладающего “редкой способностью действительно “жизненно” ставить психологические вопросы, находить “психологию” в самых разнообразных житейских ситуациях” [13. С. 117] . Не будем забывать того, что гештальтпсихология в двадцатые-тридцатые годы не только была ведущим направлением в мировой психологической науке, но и во многом символизировала научный подход к проблеме психического вообще. Не случайно совершенно особым образом относился к гештальтпсихологии Л.С.Выготский. Важно, что Вертгеймер, овладевший искусством интроспекции (первые работы которого были выполнены в Вюрцбурге, где, как известно, интроспективный метод достиг своей вершины), имел возможность убедиться, что процедуры аналитической интроспекции чрезвычайно “произвольны”: при специальном обучении (называвшемся тренировкой) испытуемого можно научить описывать либо содержание сознания, либо его структуру, либо даже акты сознания. Феноменологический метод гештальтпсихологии позволял покончить с “произволом” аналитической интроспекции. Гештальтпсихология выдвинула новое понимание предмета психологии, которое было неаналитическим (принцип целостности). Именно “целостность сознания” позволила в некоторой степени приблизить психологию к “жизни”. А отказ от поиска психологических факторов, обеспечивающих эту целостность, делал гештальтпсихологию в глазах современников “настоящей” наукой. Слова Б.М.Теплова о том, что Вертгеймер один “из наиболее поучительных для нас” психологов, заслуживают внимания, так как позволяют лучше понять тенденции и логику развития психологической науки.

Л. И. Уманский, имея за плечами опыт воспитательной работы с детьми и службу в армии в годы войны, защищает диссертацию по психологии, в которой исследует индивидуально-психологические особенности детей старшего дошкольного возраста. Уже здесь налицо попытка сочетать строгую научность (скрупулезно измеряются индивидуальные различия) и возможность использовать полученное научное знание в практической деятельности педагога. Дальнейшие исследования Л.И.Уманского были направлены на исследование организаторской деятельности и организаторских способностей, обеспечивающих успешное ее выполнение. Широко известны публикации Л. И. Уманского, в которых изложены основные результаты его исследований: “Психология организаторских способностей” (1969), “Психология организаторской деятельности школьников” (1980), “Психология и педагогика работы комсорга” (1972, совместно с А.Н.Лутошкиным). Об этих попытках разработки проблем социальной психологии — такой социальной психологии, которая была бы “социальной” не в теории (как известно, сущность человека — не абстракт, присущий отдельному индивиду, но в своей действительности есть “совокупность всех общественных отношений”), но на практике, когда эти самые отношения стали объектом анализа, стали исследоваться и выступили реальными детерминантами поступков этого отдельного индивида. На этом пути было немало открытий и сопутствующих им изобретений: постановка новых вопросов потребовала новых методов исследования, которые и были разработаны. Впрочем, это хорошо известно, поскольку последователи и ученики Л. И. Уманского продуктивно работают и в настоящее время. И в Ярославле, и в Костроме, и в Курске...

Несомненно, что Л.И.Уманским был внесен значительный вклад в формирование психологии реального, конкретного человека. Те трудности, которые сегодня переживает наша психология, рано или поздно будут преодолены. Возможно, что для этого психологии придется переосмыслить сам взгляд на человека в целом и его психику в частности. Постижение психического в его реальной сложности — необходимое условие для понимания того, “что есть человек”. Карл Ясперс был, несомненно, прав, когда говорил: “Мы, собственно говоря, не знаем, что такое человек, и это также относится к сущности нашего человеческого бытия” [15. С. 62]. С этим высказыванием философа, увы, нельзя не согласиться. А вслед за согласием неизбежно признание того, что психология человека в настоящее время не имеет безусловных, общепринятых оснований. И приближение рубежа тысячелетий только подчеркивает, что научная психология по-прежнему далека от сколь-нибудь адекватного постижения “психэ”. За самостоятельное существование научной психологией заплачена высокая цена неоправданных ограничений [6, 16]. И сейчас приближается время, когда придется определить, не была ли она чрезмерной. Стало общим местом утверждение, что научная психология по-прежнему далека от жизни. Тем не менее еще жива мечта о такой психологии, которая не только “парила бы в стратосфере абстрактных идей”, но и “интересовалась подробностями человеческой жизни” (К. Г. Юнг). Творческая биография Л. И. Уманского являет собой яркий пример того, как научная психология пытается включать в сферу своего анализа подробности жизни.

В конце статьи уместно привести “окончание” оборванной цитаты (приведу ее целиком) из статьи Бориса Михайловича Теплова, посвященной Максу Вертгеймеру: “Умнейший и талантливейший ученый, создавший самую влиятельную — для определенной эпохи — психологическую теорию, придумавший буквально все основные идеи ее, давший в прошлом ряд интереснейших исследований — в расцвете сил замолк. Теория победно обходила весь мир. Создавалась мощная школа. А творец теории молчал. Может быть, он увидал тот тупик, в который завел психологическую мысль, худший, чем все прошлые тупики “атомизма”. Может быть, ему стало ясно, что геометрическая схоластика гештальттеории еще дальше увела психологию от той “жизненности”, за которую он боролся, чем все прошлые школы традиционной психологии” [13. С. 131]. Как мы видим, Макс Вертгеймер, согласно Теплову, дал неверный ответ на вечный вопрос...

Итак, Уманский был наследником идеи Макса Вертгеймера. “Я получил блаженное наследство...”, — как сказал Мандельштам. Говорить о вассальной зависимости, понятно, не приходится. Воистину, из других окон открываются другие пейзажи. Просто мы в очередной раз сталкиваемся с феноменом традиции в науке. Дело в том, что “блаженное наследство” получают не только прямые наследники и ближайшие родственники, имеющие заверенные справки о принадлежности к “школе”. Великий поэт в 1914 году продолжил свое замечательное стихотворение: “Свое родство и скучное соседство // Мы презирать заведомо вольны” [8. С. 62]. Вертгеймер, как известно, в конце жизни обратился к исследованию социальных феноменов. Классическая работа М.Вертгеймера, его основной труд “Продуктивное мышление” [17] была написана в 1936-1943 гг., а опубликована лишь в 1945 г., уже после смерти автора, последовавшей 12 октября 1943 г. Возможно, он чувствовал, что мышление нельзя исследовать в отрыве от социального. В годы катастроф (а Вертгеймер, как и почти все его коллеги “по школе”, вынужден был покинуть Германию), в годы массового безумия становится очевидно, что для “жизненной” психологии постичь только законы познания всеже недостаточно. Так или иначе, но проявилась неумолимая логика “целостности”: жизнь человека протекает в социуме, в социальных взаимодействиях — с этим нельзя не считаться. Психическое проявляется во взаимодействии людей, социальность и жизненность связываются для психологии воедино.

Официальная советская психология декларировала единство своих рядов. На самом деле его, конечно, не было. Как и в любой науке (и советская, конечно же, не была исключением), в психологии существовали разные школы и направления. Кроме столичных (а их тоже было, по меньшей мере несколько, если не сказать много), плодотворно работали ленинградские — Б. Г. Ананьева, В. Н. Мясищева и др., грузинская Д. Н. Узнадзе, саратовская — И. В. Страхова, рязанская — В.И.Селиванова, пермская — В. С. Мерлина и многие другие. Были еще Киев, Харьков, Одесса... Среди них достойное место занимала (и занимает) школа Л. И. Уманского: ученики, последователи, сторонники плодотворно работают в Костроме, в Курске, в Ярославле, во многих психологических и педагогических центрах страны, где трудятся бывшие аспиранты и докторанты Льва Ильича.

Возможно, мне удалось убедить читателя в том, что Лев Ильич Уманский, социальный психолог из российской глубинки, настойчиво пытался решать “вечные” психологические проблемы. Они действительно вечны: еще в античности, когда не было даже слова “психология”, уже существовал зародыш этой проблемы — отношения науки и жизни. Аристотель, как известно даже студенту-первокурснику, — “отец психологии” — автор первого трактата с психологической проблематикой: “О душе” [1]. Уточним, что тогда, естественно, не было ни психологии как науки (философское знание охватывало все аспекты души — выделять особый, психологический не было никакой нужды), ни самого слова — психология. Оно, как опять же хорошо известно, появилось куда позднее. Но другое слово изобрел Платон. В диалогах “Федр” и “Законы” Платон говорит об искусстве управления людьми, которое должно опираться на определенное знание человеческой души [11, 12]. Для обозначения этого искусства Платоном используется слово “психагогия”. Как справедливо указывает Ивон Брес [2], “психагогия” соседствует у Платона с “рассуждениями о душе” (logos peri juchs). Напомню, “peri psyche” — аристотелевский трактат “О душе”, с которого начинается в западной традиции философский этап разработки психологической проблематики. Очевидно, что уже во времена Аристотеля и Платона существовало некоторое разграничение знаний о душе (“рассуждения о психике”, с одной стороны, “искусство действовать”, сообразно ее законам, с другой). Знание о душе и “психопрактика”: зародыш разделения на “научное” и “практическое”. Следовательно, при желании в этой дифференциации (замечу, при отсутствии общего термина — психология) можно увидеть одно из первых проявлений проблемы, которая вышла “на первый план” значительно позднее...

...И каждый ученый с большой буквы вновь и вновь ищет ответы на вечные вопросы, поставленные жизнью. Ответы на вечные вопросы всегда бывают лишь предварительными: окончательный (завершающий) монтаж (“The Final Cut” [6] ) возможен тогда, когда приходит Вечность. До этих пор все итоги — предварительные, как точно отметил Юрий Валентинович Трифонов. Независимо от того, подведены они, или, являются “неподведенными”, “a la” Эльдар Александрович Рязанов... Но смысл поиска в любой области науки по большому счету состоит в обнаружении предварительных ответов на вечные вопросы... Ответы Льва Ильича Уманского были предварительными. Вопросы же были вечными...

Литература

В. А. Мазилов